...Он, пискарь-сын, отлично запомнил поучения пискаря-отца, да и на ус себе
намотал. Был он пискарь просвещённый, умеренно-либеральный, и очень
твёрдо понимал, что жизнь прожить — не то, что мутовку облизать. «Надо так
прожить, чтоб никто не заметил, — сказал он себе, — а не то как раз пропадёшь!»
— и стал устраиваться. Первым делом нору для себя такую придумал, чтоб ему
забраться в неё было можно, а никому другому — не влезть! Долбил он носом
эту нору целый год, и сколько страху в это время принял, ночуя то в иле, то под
водяным лопухом, то в осоке. Наконец, однако, выдолбил на славу. Чисто,
аккуратно — именно только одному поместиться впору. Вторым делом, насчёт
житья своего решил так: ночью, когда люди, звери, птицы и рыбы спят — он
будет моцион делать, а днём — станет в норе сидеть и дрожать. Но так как пить-есть всё-таки нужно, а жалованья он не получает и прислуги не держит, то будет
он выбегать из норы около полден, когда вся рыба уж сыта, и, бог даст, может
быть, козявку-другую и промыслит. А ежели не промыслит, так и голодный в
норе заляжет, и будет опять дрожать. Ибо лучше не есть, не пить, нежели с
сытым желудком жизни лишиться.
Так он и поступал. Ночью моцион делал, в лунном свете купался, а днём
забирался в нору и дрожал. Только в полдни выбежит кой-чего похватать — да
что в полдень промыслишь! В это время и комар под лист от жары прячется, и
букашка под кору хоронится. Поглотает воды — и шабаш!
Лежит он день-деньской в норе, ночей не досыпает, куска не доедает, и всё-то
думает: «Кажется, что я жив? ах, что-то завтра будет?»
Задремлет, грешным делом, а во сне ему снится, что у него выигрышный
билет и он на него двести тысяч выиграл. Не помня себя от восторга,
перевернётся на другой бок — глядь, ан у него целых полрыла из норы
высунулось... Что, если б в это время щучёнок поблизости был! ведь он бы его из норы-то вытащил!
Однажды проснулся он и видит: прямо против его норы стоит рак. Стоит
неподвижно, словно околдованный, вытаращив на него костяные глаза. Только
усы по течению воды пошевеливаются. Вот когда он страху набрался! И целых
полдня, покуда совсем не стемнело, этот рак его поджидал, а он тем временем
всё дрожал, всё дрожал.
В другой раз, только что успел он перед зорькой в нору воротиться, только что
сладко зевнул, в предвкушении сна, — глядит, откуда ни возьмись, у самой норы
щука стоит и зубами хлопает. И тоже целый день его стерегла, словно видом его
одним сыта была. А он и щуку надул: не вышел из норы, да и шабаш.
И не раз, и не два это с ним случалось, а почесть что каждый день. И каждый
день он, дрожа, победы и одоления одерживал, каждый день восклицал: «Слава
тебе, господи! жив!»
Но этого мало: он не женился и детей не имел, хотя у отца его была большая
семья. Он рассуждал так: «Отцу шутя можно было прожить! В то время и щуки
были добрее, и окуни на нас, мелюзгу, не зарились. А хотя однажды он и попал
было в уху, так и тут нашёлся старичок, который его вызволил! А нынче, как
рыба-то в реках повывелась, и пискари в честь попали. Так уж тут не до семьи, а
как бы только самому прожить!»
И прожил премудрый пискарь таким родом с лишком сто лет. Всё дрожал, всё
дрожал. Ни друзей у него, ни родных; ни он к кому, ни к нему кто.
(М. Е. Салтыков-Щедрин, «Премудрый пискарь»)