На канаве, не очень далеко от моста и не доходя двух домов от дома, где жила Соня, столпилась кучка народу. Особенно сбегались мальчишки и девчонки. Хриплый, надорванный голос Катерины Ивановны слышался ещё от моста. И действительно, это было странное зрелище, способное заинтересовать уличную публику. Катерина Ивановна в своём стареньком платье, в драдедамовой шали и в изломанной соломенной шляпке, сбившейся безобразным комком на сторону, была действительно в настоящем исступлении. Она устала и
задыхалась. Измучившееся чахоточное лицо её смотрело страдальнее, чем когда-нибудь (к тому же на улице, на солнце, чахоточный всегда кажется больнее и обезображеннее, чем дома); но возбуждённое состояние её не прекращалось, и она с каждою минутой становилась ещё раздражённее. Она бросалась к детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же при народе, как плясать и что петь, начинала им растолковывать, для чего это нужно, приходила в отчаяние от их непонятливости, била их... Потом, не докончив, бросалась к публике; если замечала чуть-чуть хорошо одетого человека, остановившегося поглядеть, то тотчас пускалась объяснять ему, что вот, дескать, до чего доведены дети «из
благородного, можно даже сказать, аристократического дома». Если слышала в толпе смех или какое-нибудь задирательное словцо, то тотчас же набрасывалась на дерзких и начинала с ними браниться. Иные, действительно, смеялись, другие качали головами; всем вообще было любопытно поглядеть на
помешанную с перепуганными детьми. Сковороды, про которую говорил Лебезятников, не было; по крайней мере, Раскольников не видал; но вместо стука в сковороду Катерина Ивановна начинала хлопать в такт своими сухими ладонями, когда заставляла Полечку петь, а Лёню и Колю плясать; причём даже
и сама пускалась подпевать, но каждый раз обрывалась на второй ноте от мучительного кашля, отчего снова приходила в отчаяние, проклинала свой кашель, и даже плакала. Пуще всего выводили её из себя плач и страх Коли и Лёни. Действительно, была попытка нарядить детей в костюм, как наряжаются
уличные певцы и певицы. На мальчике была надета из чего-то красного с белым чалма, чтобы он изображал собою турку. На Лёню костюмов недостало; была только надета на голову красная, вязанная из гаруса шапочка (или, лучше сказать, колпак) покойного Семёна Захарыча, а в шапку воткнут обломок белого страусового пера, принадлежавшего ещё бабушке Катерины Ивановны и сохранявшегося доселе в сундуке, в виде фамильной редкости. Полечка была в своём обыкновенном платьице. Она смотрела на мать робко и потерявшись, не
отходила от неё, скрадывала свои слёзы, догадывалась о помешательстве матери и беспокойно осматривалась кругом. Улица и толпа ужасно напугали её. Соня неотступно ходила за Катериной Ивановной, плача и умоляя её поминутно воротиться домой. Но Катерина Ивановна была неумолима.
(Ф. М. Достоевский, «Преступление и наказание»)