Вошел молодой человек лет двадцати пяти, блещущий здоровьем, с
смеющимися щеками, губами и глазами. Зависть брала смотреть на него.
Он был причесан и одет безукоризненно, ослеплял свежестью лица, белья,
перчаток и фрака. По жилету лежала изящная цепочка, с множеством
мельчайших брелоков. Он вынул тончайший батистовый платок, вдохнул
ароматы Востока, потом небрежно провел им по лицу, по глянцевитой шляпе и обмакнул лакированные сапоги.
— А, Волков, здравствуйте! — сказал Илья Ильич.
— Здравствуйте, Обломов, — говорил блистающий господин, подходя к нему.
— Не подходите, не подходите: вы с холода! — сказал тот.
— О, баловень, сибарит! — говорил Волков, глядя, куда бы положить шляпу, и,
видя везде пыль, не положил никуда; раздвинул обе полы фрака, чтобы сесть, но,
посмотрев внимательно на кресло, остался на ногах.
— Вы еще не вставали! Что это на вас за шлафрок? Такие давно бросили
носить, — стыдил он Обломова.
— Это не шлафрок, а халат, — сказал Обломов, с любовью кутаясь в широкие
полы халата.
— Здоровы ли вы? — спросил Волков.
— Какое здоровье! — зевая, сказал Обломов. — Плохо! приливы замучили. А
вы как поживаете?
— Я? Ничего: здорово и весело, — очень весело! — с чувством прибавил
молодой человек.
— Откуда вы так рано? — спросил Обломов.
— От портного. Посмотрите, хорош фрак? — говорил он, ворочаясь перед
Обломовым.
— Отличный! С большим вкусом сшит, — сказал Илья Ильич, — только отчего
он такой широкий сзади?
— Это рейт-фрак: для верховой езды.
— А! Вот что! Разве вы ездите верхом?
— Как же! К нынешнему дню и фрак нарочно заказывал. Ведь сегодня первое
мая: с Горюновым едем в Екатерингоф. Ах! Вы не знаете? Горюнова Мишу
произвели — вот мы сегодня и отличаемся, — в восторге добавил Волков.
— Вот как! — сказал Обломов.
— У него рыжая лошадь, — продолжал Волков, — у них в полку рыжие, а у меня
вороная. Вы как будете: пешком или в экипаже?
— Да... никак, — сказал Обломов.
— Первого мая в Екатерингофе не быть! Что вы, Илья Ильич! — с изумлением
говорил Волков. — Да там все!
— Ну как все! Нет, не все! — лениво заметил Обломов.
— Поезжайте, душенька, Илья Ильич! Софья Николаевна с Лидией будут в
экипаже только две, напротив в коляске есть скамеечка: вот бы вы с ними...
— Нет, я не усядусь на скамеечке. Да и что стану я там делать?
— Ну так, хотите, Миша другую лошадь вам даст?
— Бог знает что выдумает! — почти про себя сказал Обломов. — Что вам
дались Горюновы?
— Ах! — вспыхнув, произнес Волков, — сказать?
— Говорите!
— Вы никому не скажете — честное слово? — продолжал Волков, садясь к
нему на диван.
— Пожалуй.
— Я... влюблен в Лидию, — прошептал он.
— Браво! Давно ли? Она, кажется, такая миленькая.
— Вот уж три недели! — с глубоким вздохом сказал Волков. — А Миша в Дашеньку влюблен.
— В какую Дашеньку?
— Откуда вы, Обломов? Не знает Дашеньки! Весь город без ума, как она
танцует! Сегодня мы с ним в балете; он бросит букет. Надо его ввести: он робок,
еще новичок... Ах! ведь нужно ехать камелий достать...
— Куда еще? Полно вам, приезжайте-ка обедать: мы бы поговорили. У меня
два несчастья...
— Не могу: я у князя Тюменева обедаю; там будут все Горюновы и она, она...
Лидинька, — прибавил он шепотом. — Что это вы оставили князя? Какой веселый
дом! На какую ногу поставлен! А дача! Утонула в цветах! Галерею пристроили,
gothique. Летом, говорят, будут танцы, живые картины. Вы будете бывать?
— Нет, я думаю, не буду.
— Ах, какой дом! Нынешнюю зиму по средам меньше пятидесяти человек не
бывало, а иногда набиралось до ста...
— Боже ты мой! Вот скука-то должна быть адская!
— Как это можно? Скука! Да чем больше, тем веселей. Лидия бывала там, я ее
не замечал, да вдруг...
Напрасно я забыть ее стараюсь
И страсть хочу рассудком победить... —
запел он и сел, забывшись, на кресло, но вдруг вскочил и стал отирать пыль с
платья.
— Какая у вас пыль везде! — сказал он.
— Все Захар! — пожаловался Обломов.
— Ну, мне пора! — сказал Волков. — За камелиями для букета Мише. Au revoir.
— Приезжайте вечером чай пить, из балета: расскажете, как там что было, —
приглашал Обломов.
— Не могу, дал слово к Муссинским: их день сегодня. Поедемте и вы. Хотите, я
вас представлю?
— Нет, что там делать?
— У Муссинских? Помилуйте, да там полгорода бывает. Как что делать? Это
такой дом, где обо всем говорят...
— Вот это-то и скучно, что обо всем, — сказал Обломов.
— Ну, посещайте Мездровых, — перебил Волков, — там уж об одном говорят,
об искусствах; только и слышишь: венецианская школа, Бетховен да Бах,
Леонардо да Винчи...
— Век об одном и том же – какая скука! Педанты, должно быть! — сказал,
зевая, Обломов.
— На вас не угодишь. Да мало ли домов! Теперь у всех дни: у Савиновых по
четвергам обедают, у Маклашиных — пятницы, у Вязниковых — воскресенья, у
князя Тюменева — середы. У меня все дни заняты! — с сияющими глазами
заключил Волков.
— И вам не лень мыкаться изо дня в день?
— Вот, лень! Что за лень?
Превесело! — беспечно говорил он. — Утро почитаешь, надо быть au courant
всего, знать новости. Слава богу, у меня служба такая, что не нужно бывать в
должности. Только два раза в неделю посижу да пообедаю у генерала, а потом
поедешь с визитами, где давно не был; ну, а там... новая актриса, то на русском,
то на французском театре. Вот опера будет, я абонируюсь. А теперь влюблен...
Начинается лето; Мише обещали отпуск; поедем к ним в деревню на месяц, для разнообразия. Там охота. У них отличные соседи, дают bals champetres. С
Лидией будем в роще гулять, кататься в лодке, рвать цветы... Ах!.. — И он
перевернулся от радости. — Однако пора... Прощайте, — говорил он, напрасно
стараясь оглядеть себя спереди и сзади в запыленное зеркало.
— Погодите, — удерживал Обломов, — я было хотел поговорить с вами о
делах.
— Pardon, некогда, — торопился Волков, — в другой раз! — А не хотите ли со
мной есть устриц? Тогда и расскажете. Поедемте, Миша угощает.
— Нет, бог с вами! — говорил Обломов.
— Прощайте же.
Он пошел и вернулся.
— Видели это? — спросил он, показывая руку, как вылитую в перчатке.
— Что это такое? — спросил Обломов в недоумении.
— А новые lacets! Видите, как отлично стягивает: не мучишься над пуговкой
два часа; потянул шнурочек — и готово. Это только что из Парижа. Хотите,
привезу вам на пробу пару?
— Хорошо, привезите! — говорил Обломов.
— А посмотрите это; не правда ли, очень мило? — говорил он, отыскав в куче
брелок один. – Визитная карточка с загнутым углом.
— Не разберу, что написано.
— Pr. — prince M. — Michel. — говорил Волков, — а фамилия Тюменев не
уписалась; это он мне в пасху подарил, вместо яичка. Но прощайте, au revoir.
Мне еще в десять мест. — Боже мой, что это за веселье на свете!
И он исчез.
«В десять мест в один день — несчастный! — думал Обломов. — И это жизнь! — Он сильно пожал плечами. — Где же тут человек? На что он раздробляется и
рассыпается? Конечно, недурно заглянуть и в театр и влюбиться в какую-нибудь
Лидию... она миленькая! В деревне с ней цветы рвать, кататься — хорошо; да в
десять мест в один день — несчастный!» — заключил он, перевертываясь на
спину и радуясь, что нет у него таких пустых желаний и мыслей, что он не
мыкается, а лежит вот тут, сохраняя свое человеческое достоинство и свой
покой.
(И. А. Гончаров, «Обломов»)