Базаров вернулся, сел за стол и начал поспешно пить чай. Оба брата молча
глядели на него, а Аркадий украдкой посматривал то на отца, то на дядю.
— Вы далеко отсюда ходили? — спросил наконец Николай Петрович.
— А вы не охотник?
— Нет.
— Вы собственно физикой занимаетесь? — спросил, в свою очередь, Павел
Петрович.
— Физикой, да; вообще естественными науками.
— Говорят, германцы в последнее время сильно успели по этой части.
— Да, немцы в этом — наши учители, — небрежно отвечал Базаров.
Слово германцы вместо немцы Павел Петрович употребил ради иронии,
которой, однако, никто не заметил.
— Вы столь высокого мнения о немцах? — проговорил с изысканною
учтивостью Павел Петрович.
Он начинал чувствовать тайное раздражение. Его аристократическую натуру
возмущала совершенная развязность Базарова. Этот лекарский сын не только не
робел, он даже отвечал отрывисто и неохотно, и в звуке его голоса было что-то грубое, почти дерзкое.
— Тамошние ученые дельный народ.
— Так, так. Ну, а об русских ученых вы, вероятно, не имеете столь лестного
понятия?
— Пожалуй, что так.
— Это очень похвальное самоотвержение, — произнес Павел Петрович,
выпрямляя стан и закидывая голову назад. — Но как же нам Аркадий Николаич
сейчас сказывал, что вы не признаете никаких авторитетов? Не верите им?
— Да зачем же я стану их признавать? И чему я буду верить? Мне скажут дело,
я соглашаюсь, вот и все.
— А немцы все дело говорят? — промолвил Павел Петрович, и лицо его
приняло такое безучастное, отдаленное выражение, словно он весь ушел в
какую-то заоблачную высь.
— Не все, — ответил с коротким зевком Базаров, которому явно не хотелось
продолжать словопрение.
Павел Петрович взглянул на Аркадия, как бы желая сказать ему: «Учтив твой
друг, признаться».
— Что касается до меня, — заговорил он опять, не без некоторого усилия,— я
немцев, грешный человек, не жалую. О русских немцах я уже не упоминаю:
известно, что это за птицы. Но и немецкие немцы мне не по нутру. Еще прежние
туда-сюда; тогда у них были — ну, там Шиллер, что ли, Гётте... Брат вот им
особенно благоприятствует... А теперь пошли всё какие-то химики да
материалисты...
— Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта, — перебил
Базаров.
— Вот как, — промолвил Павел Петрович и, словно засыпая, чуть-чуть
приподнял брови. — Вы, стало быть, искусства не признаете?
— Искусство наживать деньги, или нет более геморроя! — воскликнул
Базаров с презрительною усмешкой.
— Так-с, так-с. Вот как вы изволите шутить. Это вы все, стало быть, отвергаете?
Положим. Значит, вы верите в одну науку?
— Я уже доложил вам, что ни во что не верю; и что такое наука — наука
вообще? Есть науки, как есть ремесла, знания; а наука вообще не существует
вовсе.
— Очень хорошо-с. Ну, а насчет других, в людском быту принятых,
постановлений вы придерживаетесь такого же отрицательного направления?
— Что это, допрос? — спросил Базаров.
Павел Петрович слегка побледнел... Николай Петрович почел должным
вмешаться в разговор.
— Мы когда-нибудь поподробнее побеседуем об этом предмете с вами,
любезный Евгений Васильич; и ваше мнение узнаем, и свое выскажем. С своей
стороны, я очень рад, что вы занимаетесь естественными науками. Я слышал,
что Либих сделал удивительные открытия насчет удобрения полей. Вы можете
мне помочь в моих агрономических работах: вы можете дать мне какой-нибудь
полезный совет.
— Я к вашим услугам, Николай Петрович; но куда нам до Либиха! Сперва надо
азбуке выучиться и потом уже взяться за книгу, а мы еще аза в глаза не видали.
(И. С. Тургенев, «Отцы и дети»)